Отпуск по ранению кто написал
Опубликовано: 13.05.2024
Вячеслав Кондратьев и его «ржевская» проза
На склоне дней больной, одинокий Джонатан Свифт писал с печалью: «Потеря друзей – это тот налог, которым облагаются долгожители».
Пришло время и мне платить этот скорбный налог: многие друзья ушли в мир иной. Вячеслав Кондратьев, чья жизнь трагически оборвалась в 1993 году, был для меня не только автором обжигающе талантливой военной повести, но и другом. И связывали нас не одни лишь литературные вкусы, но прежде всего и больше всего жизненный опыт, общая военная, фронтовая судьба. Оба мы были окопники, как сказано об этом в одной из самых популярных песен Булата Окуджавы, певца нашего, скошенного свинцом почти под корень поколения: «А мы с тобой, брат, из пехоты…»
Я хорошо помню, где и как мы познакомились с Кондратьевым. Было это в 1979 году – то ли в конце марта, то ли в начале апреля – в Ленинке после читательской конференции по роману Симонова «Так называемая личная жизнь» (последней такого рода его конференции – через полгода Константина Михайловича не стало). Когда растаяла длинная очередь жаждущих получить у известного писателя автограф, Симонов представил мне ожидавшего его человека: «Это автор „Сашки“.
Тогда в февральской книжке журнала „Дружба народов“ с предисловием Симонова и его стараниями была наконец напечатана эта первая повесть Кондратьева. Симонов радовался появлению „Сашки“ так, словно это было его собственное произведение, с величайшим трудом пробившееся на журнальные страницы. Он хорошо знал цену правды о войне – и как нелегко она писателю дается, и как непрост ее путь к читателю.
Чем-то Кондратьев походил еще на одного ушедшего моего друга – Виктора Некрасова, родоначальника прозы фронтового поколения, автора ставшей уже классикой повести «В окопах Сталинграда», вытолкнутого в эмиграцию еще до литературного дебюта Кондратьева. Обоим писателям была свойственна интеллигентность, демократичность, особого рода моложавость (которая есть свойство не столько физическое, сколько душевное), страстная ненависть ко лжи, демагогии, к фашизму и к родному, отечественному тоталитаризму – любых тонов и оттенков.
Они, Кондратьев и Некрасов, испытывали взаимную глубокую симпатию. Кондратьев не раз повторял: «Все мы вышли из некрасовских „Окопов“.» А Некрасов, говоря в одной из своих последних статей о произведениях, появившихся в ту пору, когда он был уже в эмиграции, признавался: «Один Вячеслав Кондратьев всколыхнул меня своим „Сашкой“.» И как я мог догадываться, туристическую поездку во Францию – дело по тем временам хлопотное, сопровождавшееся всевозможными унижениями, требовались справки, характеристики, – Кондратьев затеял главным образом для того, чтобы познакомиться, повидаться с Некрасовым (затея, кроме всего, небезопасная, поскольку Некрасов числился нашими властями в отъявленных «антисоветчиках»). Эта моя догадка потом подтвердилась. Возвратившись из Франции, Вячеслав светился от радости, показывая мне фотографию, на которой был снят вместе с Некрасовым в Париже.
Четверть века назад Василь Быков, размышляя о состоянии и перспективах литературы о Великой Отечественной войне, высказал важное, как я полагаю, принципиального характера соображение: «… Я, немного повоевавший в пехоте и испытавший часть ее каждодневных мук, как мне думается, постигший смысл ее большой крови, никогда не перестану считать ее роль в этой войне ни с чем не сравнимой ролью. Ни один род войск не в состоянии сравниться с ней в ее циклопических усилиях и ею принесенных жертвах. Видели ли вы братские кладбища, густо разбросанные на бывших полях сражений от Сталинграда до Эльбы, вчитывались когда-нибудь в бесконечные столбцы имен павших, в огромном большинстве юношей 1920–1925 годов рождения? Это – пехота. Я не знаю ни одного солдата или младшего офицера – пехотинца, который мог бы сказать ныне, что прошел в пехоте весь ее боевой путь. Для бойца стрелкового батальона это было немыслимо. Вот почему мне думается, что самые большие возможности военной темы до сих пор молчаливо хранит в своем прошлом пехота».
Повести и рассказы Кондратьева – за «Сашкой» последовали «Отпуск по ранению», «Селижаровский тракт», «Овсянниковский овраг», «День победы в Чернове», «Борькины пути-дороги», «Знаменательная дата» и другие – возникли именно на том направлении нашей литературы о войне, которое выделял Быков и на котором было не так много заметных удач. Они посвящены пехотинцам, окопникам. И автор их – тоже из пехоты. О его фронтовой судьбе рассказывал в предисловии к журнальной публикации «Сашки» Константин Симонов: «… Несколько слов о военной биографии писателя. С первого курса – в 1939 году – в армию, в железнодорожные войска, на Дальний Восток. В декабре 41-го – один из пятидесяти младших командиров, отправленных из полка на фронт после подачи соответствующих рапортов.
В составе стрелковой бригады – на переломе от зимы к весне 1942 года – под Ржев, а если точней, чуть северо-западнее его. Помкомвзвода, комвзвода – временно, за убылью командного состава, принял роту; после пополнения – снова комвзвода. Все это за первую неделю. Потом новые бои, такие же тягостные, неудачные – словом, те же самые, которые с перехваченным горечью горлом вспоминают фронтовики, читая или слушая «Я убит подо Ржевом» Твардовского. Убит – эта чаша миновала автора «Сашки». На его долю досталось ранение и медаль «За отвагу» – за отвагу там, подо Ржевом…" Вот что рассказывал Симонов. Но и без этого предисловия, из самих сочинений Кондратьева ясно – так написать можно только о пережитом, о том, что с тобой было, что ты видел своими глазами…
Литературный дебют Кондратьева был явлением неожиданным, совершенно уже нежданным – прецедентов не было, я, во всяком случае, припомнить не могу. В столь зрелом возрасте (через год после публикации "Сашки" Кондратьеву стукнуло шестьдесят, у него в руках была серьезная профессия художника-оформителя, которая кормила его не одно десятилетие) если и берутся за перо, то с единственной целью – написать мемуары. И тут, мне кажется, и нужно искать главное объяснение этого все-таки из ряда вон выходящего случая. В том-то и дело, что своего рода мемуарность – существенная, можно сказать, родовая особенность почти всей военной прозы писателей фронтового поколения. Эта проза не всегда строго автобиографична, но она насквозь пропитана воспоминаниями о фронтовой юности. Всех их, писателей этого поколения, буквально выталкивала в литературу сила пережитого, и повести о военной юности, которые они написали, особенно первые, были одновременно и солдатскими и лейтенантскими мемуарами. Теми мемуарами, которые в самом деле никто никогда не отваживался писать. Вячеслав Кондратьев в этом смысле исключения не составляет – вот разве что очень уж много времени прошло после войны. Каков же был заряд пережитого, чтобы сработать и через три с лишним десятилетия!
В своих заметках о том, как создавался "Сашка", Кондратьев писал: "Я начал жить какой-то странной, двойной жизнью: одной – в реальности, другой – в прошлом, в войне. Ночами приходили ко мне ребята моего взвода, крутили мы самокрутки, поглядывали на небо, на котором висел "костыль", гадали, прилетят ли после него самолеты на бомбежку, а я просыпался только тогда, когда черная точка, отделившись от фюзеляжа, летела прямо на меня, все увеличиваясь в размерах, и я с безнадежностью думал: "Это моя бомба…" Начал я разыскивать тогда своих ржевских однополчан – мне до зарезу нужен был кто-нибудь из них, – но никого не нашел, и пала мысль, что, может, только я один и уцелел, а раз так, то тем более должен я рассказать обо всем. В общем, схватила меня война за горло и не отпускала. И наступил момент, когда я уже просто не мог не начать писать".
Замечательный русский советский писатель-фронтовик Вячеслав Кондратьев большинству отечественных читателей известен, в первую очередь, как автор небольшой повести "Сашка" - одного из лучших произведений о Великой Отечественной войне, однако, при этом мало кто знает, что данная повесть является лишь частью большого цикла произведений писателя, посвящённого Ржевской битве. На днях я прочитал этот цикл полностью вместе с "Сашкой" и повестью "Отпуск по ранению", которая является, по сути, продолжением предыдущей.
Главный герой повести "Отпуск по ранению" - тот самый лейтенант Володька, с которым Сашка в одноимённой повести идёт с передовой подо Ржевом в тыловой госпиталь. В госпитале Володьку немного подлатали и отправили долечиваться домой, в Москву, предоставив на 45 дней "отпуск по ранению". Приехав в столицу, главный герой узнаёт, что его девушка отправляется на фронт, часть школьных и дворовых друзей уже погибли, другие воюют, а оставшиеся преспокойно продолжают жить в тылу, посещая дорогие рестораны и кинотеатры. Володька ходит по мирной, чистой Москве и первое время просто не может поверить, что где-то есть мир, в котором можно спать в чистой постели, есть досыта, радоваться жизни и гулять в полный рост, не прячась от пуль и снарядов.
Даже если перед чтением этой повести я не прочитал в предисловии к изданию краткую биографию Вячеслава Кондратьева, то всё равно сразу догадался бы, что повесть "Отпуск по ранению" - автобиографическая. Да, главный её герой, москвич лейтенант Володька это и есть Вячеслав Кондратьев, лично переживший несколько самых страшных месяцев 1942-го года в болотах подо Ржевом, награждённый за эти бои медалью "За отвагу" и получивший впоследствии отпуск по ранению. Уже с первых страниц повести как-то сразу же чувствуется, что автор делится в ней своими собственными мыслями и переживаниями. И что все эти мучительные терзания по поводу погибших товарищей, и презрение к окопавшимся в тылу "блатным" и спекулянтам, и вина перед родственниками загубленных в бессмысленной атаке солдат - всё это его, Кондратьева, сокровенные воспоминания и боль, не проходящая даже спустя десятилетия.
Повесть одновременно светлая и трагическая. По настроению и атмосфере чем-то напоминает ранние романы Эриха-Марии Ремарка, тоже в своё время прошедшего через войну, ранение, госпиталя и отпуск с фронта. Впрочем, Ремарк, как известно, после госпиталя на фронт так и не вернулся, а вот Кондратьев, как и его Володька, просто не мог не вернуться обратно, туда, где сражались и гибли его боевые товарищи. В этом и заключается главное отличие героев русской литературы от персонажей литературы западной - для наших чистая совесть, незапятнанная честь и долг перед Родиной гораздо важнее, чем собственные жизнь, здоровье и благополучие. Володька имел стопроцентную возможность пристроиться в более безопасное место при отце своей новой девушки или даже совсем остаться в тылу, но, тем не менее, предпочёл вернуться к своим бойцам, подо Ржев, фактически - на верную гибель. Как примерно выразился по этому поводу один из персонажей повести - "Выросшие на русской литературе мальчики просто не могут поступать иначе".
Кстати, во время работы над отзывом я с удивлением обнаружил, что повесть "Отпуск по ранению" уже была экранизирована в самом конце 80-х, и ни кем-нибудь, а самим Станиславом Говорухиным, правда, под названием "Брызги шампанского". Честно говоря, никогда не слышал о таком фильме Говорухина, но, судя по отзывам зрителей, он получился откровенно "перестроечным", изобилующим сценами секса и с заметным уклоном в политику и обличение советского строя. Надо будет как-нибудь найти и посмотреть этот фильм, тем более, что в нём снимаются Олег Меньшиков, Лев Борисов, Татьяна Догилева и другие, не менее известные актёры.
На мой взгляд, повесть "Отпуск по ранению" одно из самых честных и искренних произведений русской военной литературы, в котором наиболее полно раскрываются психология, образ мыслей и внутренняя мотивация юных русских офицеров-добровольцев. Читая историю отпуска кондратьевского лейтенанта Володьки, лично я почему-то сразу же вспомнил прапорщика Володю Козельцова из "Севастопольских рассказов" Льва Толстого. По сути, это один и тот же литературный персонаж, только разделенный временным промежутком почти в сто лет, что свидетельствует о том, что психология и морально-нравственная основа лучших представителей нашего народа остаются неизменными, несмотря на все кажущиеся необратимыми внешние изменения.
Вячеслав Леонидович Кондратьев
ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ
Когда Володька-лейтенант вскарабкался на заднюю площадку трамвая, все шарахнулись от него в сторону, и он, поняв причину этого, сразу же озлился и настроился против публики.
Правда, какая-то женщина поднялась, уступая ему место.
- Садитесь, товарищ военный. - Но он глянул на нее такими мертвыми глазами, что она, вздрогнув, пробормотала: - Господи, а такой молоденький.
Нечасто видели в Москве вот таких - прямо с передовой, обработанных и измочаленных войной, в простреленных, окровавленных ватниках, в прожженных, заляпанных двухмесячной грязью сапогах. И на Володьку смотрели. Смотрели с сочувствием. У некоторых пожилых женщин появились слезы, но это раздражало его - ну чего вылупились? Не с тещиных блинов еду. Небось думаете, что война - это то, что вам в кино показывали. Особенно раздражали его мужчины - побритые и при галстучках.
Когда он сел на уступленное ему место, соседи заметно отодвинулись от него, и это добавило раздражения - видите ли, грязный он больно. Так и сидел, покусывая губы и не глядя на людей, пока не почувствовал себя так неудобно - разве таким он мечтал вернуться в Москву, - что, рванув борт ватника, приоткрыл висевшую на гимнастерке новехонькую медаль "За отвагу" нате, глядите! А то грязь и кровь приметили, а на награду ноль внимания! И, быстро встав, прошел на площадку, толкнув не совсем случайно хорошо одетого мужчину с портфелем и при галстуке.
Уткнувшись в окно, он глядел, как проплывают мимо знакомые московские улицы, но все еще не мог представить реально, что это московские улицы, что он живой и едет домой.
И только тогда, когда трамвай остановился почти у самого его дома, что-то дрогнуло в душе. Значит, это правда! Он дома! И все позади.
Он вылез из трамвая, но не побежал, шалея от счастья, а, наоборот, даже приостановился, приглядываясь к родной уличке, и, лишь увидав свой дом - целый и невредимый, лишь больше прежнего обшарпанный, с грязными, видать, давно не мытыми окнами, с выпавшими кое-где глазурованными кирпичиками у подъезда, - он вздохнул, выдохнул и ощутил, что с этим выдохом уходит из души то неимоверное, предельное напряжение, в котором жил он те страшные, ржевские месяцы.
Не то всхлипнув, не то застонав, он побежал. И на третьем этаже, около двери своей квартиры, стоял не тот отчаянный, шальной лейтенант Володька, пехотный ротный, поднимавший людей в атаку, выпученных, бешеных глаз которого боялись не только обычные бойцы, и даже
присланные к нему в роту урки с десятилетними сроками, а стоял намученный, издерганный донельзя мальчишка, для которого все пережитое подо Ржевом было непосильно трудно, как ни превозмогал он себя там, как ни храбрился.
- Господи, что с тобой сделали! - услышал он откуда-то издалека голос матери, а на своем жестком, неделю не бритом лице ощутил ее слезы. - Ты живой! Живой! - бормотала она, не обнимая, а ощупывая его всего, словно стараясь убедиться, что это он, ее сын.
- Живой, мама. Только очень грязный, - наконец-то нашел силы ответить Володька и тихонько отстранился от матери, когда почувствовал ее пальцы на том месте своего ватника, где были зажухлые пятна крови.
Он отступил от матери и начал снимать его.
- Я помогу тебе, - заспешила она.
- Нет, нет. Я сам. - И стал стаскивать ватник, освободив руку от косынки. - Куда бы его деть?
- Я отнесу в чулан. - Мать протянула руки.
- Я сам, мама, - выдернул он ватник у нее и вышел из комнаты.
Когда он вернулся, она спросила:
- У тебя тяжелое ранение?
- Нет. - И этот ответ не обрадовал ее. Она как-то сникла и прошептала:
- Значит, ты ненадолго?
- Да, мама, наверно, ненадолго. - Он присел на диван и стал оглядывать комнату, и только тут мать обратила внимание на его медаль.
- У тебя награда! За что?
- За войну, мама, - ответил он довольно безразлично.
- Я понимаю. Но чем-то ты ее заслужил.
- Там, где я был, все заслужили. Только давать уже было некому.
- Почему некому? - спросила она с беспокойством, но, когда Володька в ответ пожал только плечами и нахмурился, поняла.
После недолгого молчания он глухо произнес:
- Мама, у нас нет водки?
- Нет, Володя. Но я сейчас сбегаю к соседям. У кого-нибудь да найдется, и мне не откажут.
Потом, когда мать согрела в ванной колонку, он залез в горячую воду, все еще ошеломленный тем необыкновенным происшедшим с ним рывком из одного пространства в другое. Всего неделю тому назад была развороченная снарядами передовая, где Москва, дом представлялись ему чем-то таким далеким, недоступным, не существующим вообще. И вот - дом, его комната, мать, зовущая его к столу, а на столе - вареная в мундире картошка, тоненькие ломтики черного хлеба, бутылка водки и. банка шпрот.
- С едой, значит, у вас не так плохо, вырвалось у него.
- Нет, Володя, очень плохо. Кончилась крупа, и вот пришлось прикупить на рынке картошки, а она стоит девяносто рублей килограмм. Мне пришлось продать серебряную ложку. Ну, а шпроты еще с довоенных времен храню.
- Мама, - полез Володька в карман гимнастерки, - вот деньги. Много, три моих лейтенантских зарплаты.
- Много. Около двух тысяч.
- Спасибо, Володя. Я положу их здесь, на столик. Но, увы, это совсем не так много, как ты думаешь.
- Две тысячи немного? - удивился он.
- Да. Садись, Володя.
Он сел, налил себе полный стакан, и мать широко раскрыла глаза, когда он сразу, одним махом, не поморщившись, выпил его, а потом стал медленно, очень медленно, как ели они на передовой, закусывать.
- У тебя очень странные глаза, Володя, - сказала мать, тревожно вглядываясь в его лицо, видно ища те изменения, которые произошли с сыном за три года.
- Я ж выпил, - пожал он плечами.
- Ты с такими пришел. Они очень усталые и какие-то пустые. Такие пустые, что мне страшно в них глядеть. Почему ты ничего не рассказываешь?
- Что рассказывать, мама? Просто война. - И он продолжал долго прожевывать каждый кусок, и поэтому мать догадалась.
- Да нет. Нормально. Только вот странно есть вилкой, - чуть улыбнулся он, впервые за это время.
Они долго молчали, и Володька непрестанно ощущал на себе тревожный, вопрошающий взгляд матери, но что он мог ей сейчас сказать? Он даже не решил еще, о чем можно говорить матери, а о чем нельзя, и потому налил себе еще полстакана, отпил и молча закусывал.
- Мама, что с ребятами? И школьными и дворовыми? - наконец спросил он.
- Кто где, Володя. Знаю, что убит Галин из твоего класса и погибла Люба из восьмой квартиры.
- Люба? Она-то как попала на фронт?
- Пошла добровольно. - Мать взглянула на него и продолжила: - А ты.
Володька не отвечал, уткнувшись в тарелку.
- Меня это мучает, Володя. Одно дело - знать, что то судьба, другое, когда думаешь - этого могло и не быть. Ты молчишь?
- Это судьба, мама, - не сразу ответил Володька.
- И ты не писал рапортов с просьбами.
- В начале войны мы все писали. Но это не сыграло роли. Не сыграло. Володька видел, что мать не поверила ему, но сказать правду он не мог.
Спустя немного мать робко спросила:
- Ты, наверно, Юлю хочешь увидеть?
- Нет. Пока нет, - не сразу ответил он.
- Как началась война, она почти каждый день прибегала ко мне. Мы вместе ждали твоих писем, вместе читали. По-моему, Володя, в том, что она так долго не писала тебе, нет ничего серьезного. Просто глупое, детское увлечение. Она совсем еще девчонка. Вы должны увидеться, и ты. ты должен простить ее, сказала мать, видимо, придавая большое значение этому, надеясь, что Юля как-то поможет сыну прийти в себя.
Описание и краткое содержание "Отпуск по ранению" читать бесплатно онлайн.
В книгу вошли две повести о войне «Сашка» и «Отпуск по ранению», главный герой которых – молодой солдат, вчерашний школьник, принявший на себя все бремя ответственности за судьбу Родины.
Для старшего школьного возраста.
– Здесь и решать будешь? – спросил Толик.
Но у Сашки свои мысли.
– Нет, больно близко к штабу… Вон туда поведу, – показал Сашка на пепелище, черневшее по обеим сторонам большака, что проходил в полуверсте от Чернова. – А ты меня здесь подождешь.
– Чего ты крутишь, герой? – подозрительно оглядел Толик Сашку. – Надеешься, одумается капитан? Нет, брат, он не такой. Что сказал…
– Подождешь? – перебил Сашка.
– Подожду, – как-то странно ответил тот, оглядывая Сашку.
Что делать и как быть, Сашка еще не решил. Разные мысли метались, но ни одной стоящей. Может, встретится кто из начальства и приказ комбата отменит (по уставу последнее приказание выполняется), может, комиссар и начштаба вернутся, тогда все в порядке будет – отменит комиссар приказ этот непременно… Может быть, обойти это разорище, что на большаке, и, минуя Черново, в роту податься и к помкомбата сразу?… Ничего-то пока Сашка не решил, но знал одно – это еще в блиндаже, когда приказ повторял, в голове пронеслось, – есть у него в душе заслон какой или преграда, переступить которую он не в силах.
– Побудь с немцем чуток, я мигом, – попросил он ординарца.
– Только немца не тронь! А то часики тебе не понадобятся, – пригрозил Сашка больше так, чем по делу. Видел он, что Толик похвалиться любит, а сам слабак.
– Валяй, иди. Не трону, не бойся.
Сашка затрусил к штабу батальона – авось пришел кто, может, дежурный есть?
И верно, сидел на перилах крыльца незнакомый лейтенант, видать из пополнения. Сашка к нему. Козырнул и напрямик:
– Такое дело, товарищ лейтенант. Немца я в плен взял, к комбату привел, а тот…
– Ну, не в себе комбат немного… И приказал немца – в расход.
– Ну и что вы хотите?
– Нужен же немец… Отмените его приказание.
Лейтенант удивленно вскинул голову, подумал и спросил:
– Допрашивал его комбат?
– Допрашивал вроде, – в подробности Сашка вдаваться не стал.
Лейтенант опять подумал, провел рукой по подбородку.
– Мда… Не могу я, брат, отменять приказание комбата, когда он здесь, на месте. Понял? Не могу.
Сашка махнул рукой досадливо и побежал обратно, но вскоре на шаг перешел, а потом и остановился совсем. Не забежать ли в санчасть, там военврач – мужик хороший и по званию тоже капитан, его попросить за немца вступиться? Да нет, едва ли тот станет. Строг комбат, все его побаиваются, повернет кругом, и весь разговор.
– Ну как? – усмехнулся Толик. Видел он, как Сашка с лейтенантом разговаривал.
– Дожди меня здесь. Приду, вместе на доклад пойдем.
– Ну, хорошо. – Толик с любопытством смотрел на Сашку. Понял он, хочет Сашка как-то выкрутиться, но ничего у него не получится. – Смотри только… Ты капитана не знаешь, он на руку скорый. Учти. Из-за тебя и я рискую.
– Не пугай. С передка я. Пошли, – кивнул Сашка немцу.
Шел Сашка позади немца, но и со спины видно – мается фриц, хотя виду старается не подавать, шагает ровно, только плечами иногда передергивает, будто от озноба. Но когда поравнялся с ним Сашка, кинул взгляд, лица немца не узнал – так обострилось оно, построжало, посерело… Губы сжатые спеклись, а в глаза лучше не глядеть.
Если раньше относился Сашка к своему немцу добродушно-снисходительно, с эдакой жалостливой подсмешкой, то теперь глядел по-другому, серьезней и даже с некоторым уважением – блюдет свою солдатскую присягу фриц, ничего не скажешь. Только обидно, что зазря все это, ведь за неправое дело воюет! И захотелось Сашке сказать: "Эх, задурили тебе голову! За кого смерть принимать будешь? За Гитлера-гада! Эх ты…" – однако не сказал, понимая: не до слов сейчас, не до разговора, когда такое страшное впереди.
На половине пути немец остановился и попросил покурить. Сашка разрешил, и они остановились. Закурив, немец опять стал совать пачку с сигаретами и зажигалку Сашке в руку.
– Не надо, себе оставь, – мотал головой Сашка, отказываясь, но фриц совал и совал.
Хотел было сказать Сашка, что сгодятся еще ему сигареты, но не сказал – не может он его зря обнадеживать, может, и верно, не нужно будет курево немцу. Пришлось взять и сигареты, и зажигалку.
Пока стояли, обернулся Сашка – Толика уже было не видно, да и Черново лишь крышами виднелось. А погорелая деревня, которая на большаке, почти рядом. Если в штаб бригады идти, надо этот большак пересечь и по полю до леса, а через лес к Волге. И только за ней уж Бахмутово будет. Далеко. Если до этого была у Сашки мысль вести немца в штаб бригады, то теперь отошла – нет у него права без приказа в такую даль идти, дезертиром могут счесть запросто.
Немец шаг сузил, а Сашка подгонять не стал. Так и шли еле-еле, а куда спешить?…
Немец всю дорогу слюну глотал часто, и дергался у него кадык, и у Сашки тоже в горле комок давит, дышать мешает. Понимает он, чего немец сейчас испытывает, какую тяготу несет, и завел с ним Сашка мысленный разговор: "Понимаешь, какую задачу ты мне задал? Из-за тебя, язвы, приказ не выполняю. И что мне за это будет, не знаю. Может, трибунал, а может, комбат вгорячах прихлопнет? Есть у него такое право – война же! Ты вот листовку порвал, "пропаганден, пропаганден" бормотал, а каково мне было глядеть, как ты нашу листовку рвешь? А что мне было сказать, когда из-за капитана вышло, что брехня эта листовка. А не так это! Правда она! И писалась людьми повыше комбата. И что мне теперь делать? Что?" – закончил он безответным вопросом.
А пепелище уж близко… Вот подошли они к первой сожженной избе. Надгробием торчала печная труба из груды пепла. Немец в нерешительности приостановился, но Сашка повел его дальше, чтоб из Чернова было их не видно. Вокруг пепелище, кое-где остались стены изб обгоревшие, а так только уголья чернели да что железное сохранилось: кровати искореженные, чугуны, сковороды, ну и кирпичи битые. Немецкая, видать, работа. При отходе сожгли, сволочи! Вот поджигателей этих стрелял бы Сашка безжалостно, если б попались, а как в безоружного? Как?…
Тут подумал Сашка: а как бы ротный на его месте поступил? Ротного на горло не возьмешь! Он бы слова для капитана нашел! А что Сашка – растерялся начисто, лепетал только "не могу"… Да что может Сашка, рядовой боец, которому каждый отделенный – начальник? Ничего вроде бы. Но хватило же у него духу капитану перечить, а сейчас такое умыслил, душа переворачивается – приказ не выполнить! Да кого? Самого командира части.
Впервые за всю службу в армии, за месяцы фронта столкнулись у Сашки в отчаянном противоречии привычка подчиняться беспрекословно и страшное сомнение в справедливости и нужности того, что ему приказали. И еще третье есть, что сплелось с остальным: не может он беззащитного убивать. Не может, и все!
Остановился Сашка. Приставил ногу и немец. Близко стоят друг против друга. Поднял голову немец, глянул на Сашку пустыми, неживыми уже глазами, и предсмертная тоска, шедшая из них, больно хлестнула по Сашкиному сердцу… Отвернулся он и, забыв, что есть у него фрицевские сигареты, набрал в кармане махры, завернул цигарку, прижег… Потом очнулся и протянул немцу его пачку. Тот помотал головой, отказался, и понял Сашка почему: небось решил, что последняя перед смертью эта сигарета, и не захотел этой милости.
– Кури, кури… – не убирал Сашка пачку.
Немец опять вскинулся, и пришлось Сашке принять его взгляд, а лучше бы не видеть… Померкшие глаза и мука в них: чего тянешь, чего душу выматываешь? Приказ есть приказ, ничего тут не поделаешь, кончай скорей… Так или не так понял Сашка его взгляд, но обдал он его такой тоской, что впору и себе пулю в лоб.
Поглядел он с надеждой на поле – не идет ли кто? Нет, не видать. Он и вышел-то сюда, к пепелищу, потому что отсюда поле почти до самого леса проглядывается, и, если будет начальство из Бахмутова возвращаться, он издалека увидит, а как увидит, побежит сразу навстречу и к комиссару…
И тут послышался какой-то крик со стороны Чернова. Обернулся Сашка и обмер – маячила вдалеке высокая фигура комбата, шедшего ровным, неспешным шагом прямиком к ним, а рядом ординарец Толик, то забегавший поперек капитана, то равнявшийся с ним. Он-то и кричал что-то – наверно, Сашку звал.
Побледнел Сашка, съежился, облило тело ледяным потом, сдавилось сердце – идет комбат, конечно, проверять, исполнен ли приказ его! И что будет-то?…
Кинул он тоскливый взгляд опять на поле, а вдруг… Но пусто поле. Тогда вышел Сашка из-за обгоревших бревен показаться Толику, чтоб не орал он, ординарец, заметивший его, перестал кричать и размахивать руками.
За спиной Сашки тяжело задышал немец, подошедший и тоже увидевший идущих. Задышал часто, с хрипом, словно воздуха ему не хватало.
"Теперь все! Теперь уже ничего не придумаешь! – безнадежно проносилось в Сашкиной голове. – Конец теперь немцу…"
Комбат был без шинели и без фуражки (ушанку он вообще не носил, даже на марше в метели лютые в фуражечке красовался), воротник гимнастерки расстегнут, незатянутый ремень оттягивался кобурой, но походка была твердая, не качнулся ни разу.
Кондратьевская настоящая окопная, военная, пехотная правда. Выжить на передовой. уже подвиг. Жизнь рядового солдата без пафоса и прекрас. Пол котелка жидкой пшёнки на двоих на весь день. Перебои с питанием и снарядами. цена такого промедления. тысячи человеческих жизней.Нечеловеческие условия и своеобразная ,,радость,, от того, что ранили нетяжело. может быть целый месяц, будет герой Сашка отлеживаться в санчасти. а там и еда посытнее. Сколько же таких Сашек полегло, сколько вот так, жило в окопах и своими ногами топтало родную землю гоня с неё врага.Чудовищная правда жизни. не убитый Сашкой немец, солдаты, которых некому было хоронить. раненые изуродованные войной. и, не смотря ни на что, молодость, и ощущение жизни. И внутреннее счастье, от того, что не убит, что дышишь, что живёшь.
Память о войне продолжает жить, в том числе благодаря историям, рассказанным людьми, непосредственно принимавшими участие в боях. Хорошо, что подобные книги ещё издают сегодня. Так нужно, так правильно.
Произведение, которое все, думаю, затрагивали на "уроках мужества" в школе.
Издание очень понравилось: цена не высокая, обложка красочная, да ко всему прочему ещё и плотная.
Иллюстрации атмосферные, несмотря на то, что чёрно-белые. Шрифт крупный, текст хорошо пропечатан, буквы при прикосновении не стираются.
Окопная правда из первых рук - произведения Кондратьева подкупают своей правдивостью, искренностью. Прочитала Сашку еще в школе, в прошлом году перечитала вместе с другими произведениями автора о "боях местного значения" подо Ржевом, которые оказались самыми бестолковыми, характеризующимися сотнями тысяч ни за что и бездарно загубленными жизнями наших солдат.
В этом издании мне показалось, что бумага более тонкая, чем в других книгах этой серии, просвечивает сильно. И шрифт мелковат. иллюстрация очень мало, но и книга не для малышей, старший школьный возраст - самое то.
Добавлю иллюстраций
Книга Кондратьева, в которой с таким бесстрашием нарисован жуткий лик войны, в своей основе светлая книга, потому что проникнута верой в торжество человечности.
Цена выбора здесь всегда жизнь, хотя обычно выбирать приходится вещи как будто бы обыденные — позицию с обзором пошире, укрытие на поле боя. Кондратьев пытается передать это неостановимое движение потока жизни, подчиняющего себе человека; иногда у него на первый план выступает герой — Сашка.
Достойная внимания книга!
Я купила именно эту книгу, потому что она напомнила мне старенькую книжечку (этого же издательства и такого же оформления) из школьной библиотеки. Книгу выдали мне, чтобы писать сочинение по повести Кондратьева "Сашка" на выпускном экзамене по русскому языку и литературе (тогда ЕГЭ еще не было). До сих пор помню и очень люблю это произведение, так как забыть его, как мне кажется, невозможно!
Эта повесть о парнишке (почти ребенке), попавшем на передовую, о том, как этот ребенок воевал и взрослел. И как только Вы задумаетесь всерьез над словосочетанием «ребенок воевал», Ваше сердце невольно сожмется от чувства, которое нельзя описать словами. А вот Кондратьев смог …; он написал и о рвении Сашки в бой, и о его первом бое, и о том, что нарисованные детским воображением картины этого самого боя не совпали с реальностью…, и том, что было после. После же была целая жизнь, в которой надо было не только воевать, но и быть ответственным за свои поступки и обещания. И до сих пор у меня будто звучит в ушах голос капитана: «Немца – в расход!»; а ведь Сашка обещал этому самому немцу, что его не убьют. Как трудно спорить с приказаниями, а Сашка смог, отстоял немца, так как знал, что «… коли живой останется, то из всего, им на передке пережитого, будет для него случай этот самым памятным, самым незабываемым…». Случай же с Пашей, в доме которой Сашка остановился переночевать, окончательно раскрывает сформировавшиеся (в условиях войны, напоминающей больше настоящую «мясорубку») мировоззрение и характер этого мальчика! Вспомните, он думает о том, что «… вдруг забеременеет Паша? А он и знать не будет, что станет у него сын или дочь … И решил он твердо … жениться на ней … Но это если жив останется…».
Итак, Всем любителям хорошего русского слова рекомендую эту добротную (без изысков) серию «Школьная библиотека» издательства «Детская литература», и, в частности, книгу, о которой шла речь!
Читайте также: